Опять вода!

Договорившись с ребятами о начале опыта с реальными разведениями плюс контроль с разведением за число Авогадро, я ушел из лаборатории и не появлялся несколько дней. Признаюсь, что все это время, читая лекции, проводя занятия со студентами, словом, что-то делая, я на работе как бы и не был. Меня охватила, поработила одна мысль: «Чертов медиатор — что же он такое?». Я маялся днем и ночью, изнемогая от собственной тупости. Я завидовал Кекуле: тому хоть змея приснилась — кусающая себя за хвост. И Кекуле понял, как устроена молекула бензола. Мне не снилось ничего. Я понимал, знал, что какой-то медиатор сигнала от молекулы БАС (биологически активной системы) к системам клетки и организма есть, должен быть. Но не мог понять, что он такое.

Впрочем, неправда, что это мучение было вовсе уж бесплодным. Кое-что я понял. Как говорят, вычислил. Я понял, что этот медиатор как вещество должен быть прост (то, что возможна передача информации от одного фермента к другому, мне уже было ясно). Далее, он должен обладать способностью к волновой передаче сигнала во все стороны клетки либо другой жидкой среды, например крови-лимфы. Ну, скажем, как гирлянда шариков — стукни по первому, отскочит последний. Однако тут же возникало противоречие: модель работала для цепочки шариков, но не годилась для волны сигнала, распространяющейся во все стороны. Шарик передавал импульс только в одном направлении, хотя, в принципе, в любом. В какой-то момент я понял, что гипотетические шарики должны быть соединены в единое целое и как бы исчезнуть,— возникла модель единого эластичного и пластичного тела. Что же это такое?

И в тот момент, когда я шагнул из троллейбуса на земную твердь (вот он — тот самый момент истины!), я заорал, не обращая внимания на прохожих: «ВОДА!».

Мы сами не сразу ощутили, как лихо, словно ни в чем не бывало, завернули за опасный поворот. Мы только радовались простоте находки: «вода!» и еще не поняли, что все только начинается, что полученные прежде данные придется обдумать и понять с точки зрения реальности этой самой измененной с помощью БАС воды. Мы не думали в тот момент, что нас вскоре спросят с жестяным скрежетом в голосе: «А каков механизм?» (не выношу этого тупого словечка в применении к биологическим системам!). И что придется это как-то объяснять. Что придет момент, и мы попадем-таки в разряд лжеученых, а для наших оппонентов откроется наконец возможность сказать: «Если у них даже вода стимулирует — гнать таких ученых поганой метлой из науки!». Что крайности сойдутся: одни братья по разуму воссоединятся с другими в освистывании нашего открытия — те, первые, кто говорил: «Слыхали? У них даже вода стимулирует!» — и те, кто станет вопить: «Вот оно! Вот откуда рак, вот мутации! Измененная вода — о ужас!».

И уж, конечно, мы тогда еще не поняли на радостях, что судьба подняла нас высоко-высоко над уровнем, на котором мы трудились до этого. Началась новая эпоха — мы открыли биологически активную воду.

И был уже близок день и час, когда нам станет ясно, что все, как обычно, открыто уже до нас и неоднократно. Просто связь времен, как было сказано в «Гамлете», легко и просто рвется. И истина ускользает от будущего. Бабочка, вспорхнув, улетает. Правда, может вернуться потом к людям — но это случается иной раз через века.

За окнами садился вечер — наступало утро новой эры. Начиналась мистерия времени — продолжалась невероятная вода.

Невнимание и равнодушие к нашим фокусам с водой, то, что нас в упор не видели как в академии, так и за ее пределами,— это, откровенно говоря, нас вполне устраивало. Работу мы проделали явно неплохую, научные публикации, благодаря мудрости моего покойного учителя И.А. Раппопорта, у нас были. Я почти не сомневался, что где-то скоро появится ученый, который скажет, что он открыл биологически активное состояние воды (если уже не сделал это раньше нас — идеи, как говорится, носятся в воздухе). А так — слава Богу, что не трогают: нас совсем не прельщала перспектива попасть в разряд параноиков или шарлатанов. Тем временем почтенные академики выступали по поводу омагниченной и других водичек с призывами разоблачать лженауку. Так что до поры до времени лучше ходить в неведомых, чем в заведомых.

В том, что рано или поздно проблема выйдет на международный уровень, мы не сомневались. Кто-то там на Западе должен был возмутить спокойствие классической науки, в которой отражается вечностью ясное небо. До того, как этого человека станут яростно опровергать, его звездный час докатится до нас в виде броских заголовков статей в популярной печати. Известно, что Россия во все времена смеялась над басурманами, но авторитетом все-таки оставались Джонс, Понс или Монс. А не Сеня Корочкин, который сделал открытие Джонса за десять лет до него. Россия — родина слонов — это общеизвестно (а что, были ведь у нас мамонты!). Именно в России полетел на крыльях холоп, в России родились самолет и трактор, построил свой чудо-мост Кулибин. Мы открыли и метод реанимации, и хроматографию, у нас началась биотехнология. Раньше де Фриза написал книгу о мутационном процессе Коржинский. До Меллера Надсон и Филиппов показали возможность получения мутаций с помощью облучения. Однако автором теории мутаций считается де Фриз, а Нобелевскую премию за радиационный мутагенез получил Меллер.

Понимая серьезность своего открытия, Бенвенист, однако, не пощадил самолюбия ученой среды — выступил с заявкой по меньшей мере на Нобелевскую премию. «Речь идет о проникновении в мир иных понятий, о не меньшем изменении образа мышления, нежели то, которое произошло при переходе представлений о Земле как о плоскости к ее восприятию как сферы». Вот так — скромненько и со вкусом. Ну, это было еще ничего. Готов простить моему коллеге некоторую запальчивость, тем более, что и я сам от скромности не умру.

Но вот дальше француза явно занесло: «Обнародованные нами исследования доказывают существование характерного эффекта молекулярного типа при отсутствии молекулы. Проведенный опыт можно сравнить с тем, как если бы мы, поболтав ключом от автомобиля в Сене под Новым мостом в Париже, попытались потом завести этот, не какой-нибудь другой, а именно этот самый автомобиль, набрав для этого несколько капель воды из Сены же, но в Гавре». Вот так. Храбрый человек этот Бенвенист — тем более храбрый, что отдавал себе отчет в последствиях подобных заявлений: «Можно себе представить сомнения, даже агрессивность движимых богиней Разума противников такого рода экспериментов».

Тут он, по-моему, ошибся. Вскоре ему пришлось иметь дело с людьми, выступавшими с позиций Разума под эгидой царицы Глупости.

Читая статью Бенвениста, я не мог отделаться от предчувствий. Они были разными: радость сменялась щемящим беспокойством, и это не было ожиданием неприятностей. Я начинал понимать, сколь коварна эта чертова вода. Прекрасная страна, которую мы открыли, таила множество опасностей, заманивала в болота, в трясины, из которых не так-то просто выбраться. Для смелых людей это было стоящее дело — сколько еще тайн ожидало нас на этом пути! Однако мы втягивались в воронку неблагодарного исследования, которое никто пока не жаждал финансировать, которое, как прежде, придется делать сверх плановой работы и в окружении еще большего, чем прежде, непонимания со стороны людей «здравого смысла».

Надо отдать должное Мэддоксу, редактору «Nature», он не давал согласия на публикацию статьи Бенвениста до той поры, пока эффект физиологически активной воды не был подтвержден в аналогичных исследованиях, проведенных независимо в Италии, Израиле и в Канаде.

Однако серьезные ученые, как и завистники, не любят, когда вокруг какого-то сообщения поднимается шум. А тарарам вокруг статьи Бенвениста, естественно, поднялся большой, причем уже (или еще?) до появления ее в печати. На «Nature», кто со смехом, а кто с возмущением, стали показывать пальцем. Мэддокс схватился за голову и покатил в Париж разоблачать Бенвениста, спасая, как ему казалось, свою репутацию.

Работа Бенвениста вызвала горячее одобрение гомеопатов. Его выступление на их конгрессе в Страсбурге получило такой же отклик, как наше выступление в печати. Аллопаты на него внимания не обратили, зато нас нашли гомеопаты и сказали нам: «Не знаем, как вас и благодарить. Вы показываете миру, что мы — вовсе не гомеопаты в том смысле, как нас представляли до сих пор. Малые дозы веществ, которые мы используем,— это не напрямую действующие химические начала, а лишь сигналы водной фазе клеток и организма. Сигналы о наведении порядка, о возможности исцеления».

Подобная же поддержка Бенвениста гомеопатами быстро сделала его в научном мире чистой воды парией. Физики и особенно химики исходили из здравого представления о том, что лекарство действует, «как положено»: нейтрализует, инактивирует, связывает болезнетворное начало и т. п. Дети великого аналитического века, да кроме того хозяева положения (поскольку новая биология еще не в пеленках, даже еще не родилась), эти ученые переносили и переносят свои чисто физические и химические представления в мир биологических процессов. Сводят суть дела к электронам, к активным радикалам молекул, полагая, что можно на деле, а не только в уме, разъять целое, свести его к некоей сумме. Говоря об органичном целом, о системе, «которая больше составляющих ее частей», открещиваясь на словах от отождествления того, что происходит в живом теле и в пробирке, они на деле исходят именно из такого тождества. Совокупность методов изучения физики и химии синтеза ДНК и процессов в цепочке ДНК — РНК — белок они назы вают «молекулярной биологией». К этому же приучены кончающие биофак поколения специалистов. Они не замечают подмены физикой и химией биологии или считают это в порядке вещей. Более того, нередко обнаруживается другая крайность, когда утверждается, что биология как таковая — понятие условное, что есть совокупность химических и физических процессов, да и только. Правда, дескать, эти физика и химия особые, они своеобразны. Можно, мол, все свести к электронам или к радикалам молекул — никакой такой биологии, если разобраться, нет...

Мнение этих ученых основано на твердом знании многовекового опыта физики и химии как точных наук, на строго установленных структурах веществ и константах реакций. Из этого, правда, не следует, как говорилось выше, что вещества и их реакции в живом теле должны быть такие же, как вне биологической системы. Однако сила догмы велика.

Командуют парадом пока что аналитики. Они могут все: показать, в какую микросекунду в клетке появляется одна-единственная молекула уникального белка, установить, в каком порядке в его цепях чередуются аминокислоты, как выглядит эта молекула белка и прочее и прочее. Однако понятие органичного целого, биологической системы, биологического времени-пространства им, как правило, чуждо. Поэтому, выяснив, из скольких аминокислот состоит гормон инсулин, в каком порядке и какие аминокислоты образуют этот белок, как он устроен, ученые не в силах объяснить, почему и каким образом этот малыш, состоящий не из тысячи, а всего из пятидесяти одной аминокислоты, контролирует в нашем организме одиннадцать важнейших физиологических функций. Те же аналитики могут помочь генетикам расшифровать тонкое строение гена. Но они не в состоянии объяснить, почему этот ген ответствен за развитие длинных ослиных ушей, а тот — кажется, почти такой же — содействует появлению ветвистых рогов.

Однако, обладая столь большими возможностями проникновения в тонкий интимный мир живого, современные биофизики не любят, когда кто-то вольно или невольно подкапывается под основания их науки. Поэтому Мэддоксу после публикации статьи Бенвениста и было указано на ошибку.

Статью Бенвениста нельзя было публиковать. Но если уж такой грех совершился, необходимо было немедля его замолить, срочно от Бенвениста отмежеваться. Поэтому именно Мэддоксу предстояло теперь сделать из своего вчерашнего нахального протеже мальчика для битья.

Состав комиссии Мэддокса выглядел занятно: кроме него самого, в нее вошли фокусник и разоблачитель фокусов — уже с самого начала было видно, что комиссия исходит из презумпции виновности и едет не обсуждать, а осуждать. За пять дней комиссия подвергла сомнению и дезавуировала пятилетний опыт Бенвениста и всех, кто проверял достоверность его открытия. Это было сделано на основании анализа семи проведенных экспериментов, из которых три дали результаты, типичные для опытов Бенвениста, а четвертый обнаружил исключительно сильный эффект дегрануляции. Однако Мэддокс не признал этот результат потому, что пики оказались примерно на одном уровне, а не выше-ниже, как обычно. Три последних случая комиссия сочла сомнительными для определенно положительного заключения. Помимо предвзятого подхода, налицо был факт непонимания того, что чувствительность «инструмента измерения», а именно базофилов, содержавших гранулы, могла меняться от опыта к опыту.

Но суть даже не в этом. Исходя из того, что эффект как от разведения к разведению, так и от опыта к опыту воспроизводился не всегда, Мэддокс усомнился в возможности эффекта вообще. Я называю такой подход «эффектом Хан-Тенгри»: если вершину штурмовали десять групп альпинистов, а покорила ее только одна, возникают сомнения, не подняли ли ее туда вертолетом. Ведь из десяти экспериментов удался только один. Большинство опытов показывает, что на «Хан-Тенгри» подняться невозможно — значит, эффект вообще сомнителен.